Сердце стало давать перебои, точно треснувший шарик пинг-понга.
Какие-то жалкие ассоциации. Почему он думает все время о таких зловещих
вещах? И без того в октябрьском ветре слышится горечь и отчаяние. Он
проносится с воем, будто играя на дудке, сделанной из пустого стручка.
Глядя на край обрыва, чуть освещенный луной, мужчина подумал, что,
может быть, испытываемое им чувство, будто внутри у него все спалено, -
просто зависть. Зависть ко всему, что олицетворяет оставленное им наверху, -
у улицам, трамваям, светофорам на перекрестках, рекламе на телеграфных
столбах, дохлым кошкам, аптекам, где торгуют сигаретами. И так же как песок
сожрал внутренности стен и столбов дома, зависть изъела его собственные
внутренности и превратила его в пустую кастрюлю, оставленную на горящей
печке. Кастрюля все больше раскаляется. Жар становится нестерпимым, вот-вот
она расплавится. И рань чем говорить о надежде, нужно подумать, как
преодолеть это мгновение и стоит ли его преодолевать.
Хочется более легкого воздуха! Хочется хотя бы чистого воздуха, не
смешанного с тем, который я вдыхают. Если бы можно было раз в день,
взобравшись на обрыв, хоть по полчаса смотреть на море, как бы это было
прекрасно! Ну это-то уж могли бы разрешить. Деревня стережет его слишком
строго. Желание его совершенно естественно, тем более что он так
добросовестно работал эти последние три месяца. Даже заключенному разрешают
прогулки...
- Это невыносимо! Жить так круглый год, уткнувшись носом в песок. Это
значит быть заживо законсервированным. Неужели мне не разрешат хоть изредка
гулять около ямы?
Но женщина, не находя ответа, молчала. У нее было такое выражение лица,
точно она не знала, что делать с ребенком, который капризничает, потеряв
конфету.
- Пусть попробуют сказать, что нельзя! - Мужчина разозлился. Он снова
заговорил об этой ненавистной веревочной лестнице, вызывающей такие
горестные воспоминания. - Когда я в тот день бежал, то видел их собственными
глазами... И в нашем ряду есть несколько домов, к которым спущены лестницы!
- Да, но... - Она говорила робко, точно оправдываясь. - Большинство из
них какое уж поколение живет в этих домах.
- А на нас они, что ж, не надеются, что ли?!
Женщина покорно опустила голову, словно собака, готовая ко всему. Если
бы мужчина пил у нее на глазах цианистый калий, она бы, наверное, молчала
так же покорно.
- Ладно, попробую сам договориться с этими подлецами!
Правда, в глубине души он не питал особых надежд, что переговоры будут
успешными. Он уже привык к разочарованиям. Поэтому, когда все тот же старик
пришел со вторыми переносчиками песка и принес ответ, он даже немного
растерялся.
Но растерянность не шла ни в какое сравнение с тем, что он испытал,
уразумев смысл ответа.
- Ну ладно... - Старик говорил медленно, запинаясь, будто перебирая в
уме старые бумаги. - Это, ну, в общем, чтобы совсем уж нельзя было
договориться, - такого нет... Я, к примеру, конечно, но если вы двое выйдете
из дома и перед нами, перед всеми... будете это делать, а мы смотреть... Ну
а то, что вы просите, это правильно, это можно будет сделать, ладно...
- А что мы должны делать?
- Ну, это... как его, самец и самка что? Спариваются... Вот так.
Переносчики песка дико захохотали. Мужчина замер, будто ему стиснули
горло. Он с трудом начал соображать, о чем идет речь. Начал понимать, что он
понимает. И когда понял, то предложение не показалось ему таким уж
чудовищным.
Луч карманного фонаря, точно золотая птица, пролетел у ног мужчины. Это
был какой-то сигнал. Вслед за ним еще семь или восемь лучей стали кружить по
дну ямы. Подавленный этим нетерпением стоявших наверху людей, которые разве
что не горели, как смола, он, еще не найдя слов, чтобы отвергнуть
предложение, уже сам точно заразился их безумием.