Страница: 3/9
Гэн-сан сказал это, кивая головой в такт словам, и ушел через заднюю
калитку. "Что это он?" - опять подумал я и в смятении поднялся по лестнице.
Раздвинув фусума, я увидел вместо потолка как бы голубое полотнище.
Приглядевшись, понял, что это небо. Круглое голубое небо с рваными краями,
диаметром в один метр. Две квадратные доски тоскливо свисали по бокам дыры.
Татами на полу были сплошь усыпаны мелкими осколками. Мне показалось, что я
тихонько вскрикнул, но это был, скорее, вздох, который я произвел
значительно раньше, чем удивился. Я приблизился к окну, чтобы позвать
кого-нибудь, и вдруг, коснувшись рукой рамы, заметил над рукой острый, как
толстая игла, отливающий серебром металлический осколок. Где-то в груди
тоскливо заныло, будто разорвалось что-то. Я крикнул: "Гэн-сан!" Мне стало
душно от атмосферы смерти, наполнявшей комнату, и я застыл в неподвижности.
Да, Гэн-сан был прав. Это был, несомненно, снаряд из автоматической
пушки. Он пробил крышу, разнес доски потолка в мелкую щепу, усыпал все
вокруг бесчисленными стальными осколками. Впившись в столбы, в татами, в
стены, в чайный поднос, они холодно сверкали в лучах солнца, проникавших
сквозь дыру на крыше.
Я стоял спиной к окну и молча оглядывал комнату, чтобы понять, что же
все-таки произошло. Потом почему-то на цыпочках тихонько направился к
стенному шкафу. На фусума, загораживавшей шкаф, виднелось три косых шрама,
будто следы от острых когтей. Один из осколков, пробив край татами,
лежавшего на полке, и оттого, видимо, замедлив свое падение, валялся на
подушке, где я обычно сидел. Два других осколка глубоко впились в боковые
доски шкафа. Я поднял холодный осколок, положил его на ладонь и сел на
подушку, приняв обычную позу. "Что бы было, если бы я сидел вот так, как
всегда?" - подумал я, и мурашки побежали по всему телу. Странное это было
ощущение! Судя по следам, оставленным осколками на фусума, один из них
пронзил бы мне левую сторону груди. Другой попал бы в пах с правой стороны,
а третий, вероятно, рассек бы левую щеку и, проткнув, будто вертел, язык,
наткнулся на зубы и застрял там. Некоторое время я сидел как во сне и
представлял себе страшные картины.
В тот день я лишь по чистой случайности направился не во флигель, а в
подвал высокого дома. И снаряд попал в мою комнату, по-видимому, тоже
совершенно случайно. Не мог же летчик целить специально в меня, получив
информацию о том, что именно в этом доме находится мальчик, который
собирается стать в будущем способным офицером. Думаю, что и летчик был очень
молод. Возможно даже, что это был его первый вылет. В первой же атаке он
сбросил бомбу точно в цель и, удивляясь сам себе, со взволнованно бьющимся
сердцем незаметно залетел в черту города, а после этого, думая о том, как
теперь не спеша вернется на свой корабль, где приятели поднесут ему чарку
вина и он съест гору сыру, самодовольно напевая, он нечаянно нажал на
кнопку. Несомненно, так оно и было. Как если бы мы, выйдя на прогулку в
веселом расположении духа и мысленно рисуя радужные замки в небесах,
непроизвольно пнули бы ногой камешек на дороге.
Я вдруг вспомнил о Наоко. Сегодня впервые я почувствовал тяжесть ее
тела и вдохнул запах пота, исходивший от нее. Я представил себя
окровавленного, склонившегося над столиком, с высунутым языком, проткнутым
стальным осколком, и себя же сидящего на ступеньке между Наоко и холодной
бетонной стеной.
Вот уж поистине прав Гэн-сан: где и когда погибнешь - неизвестно;
смерть была совсем рядом, она стояла наготове с разинутым ртом. По-видимому,
до сих пор я недооценивал то таинственное, что зовется случайностью или
странным стечением обстоятельств. Похоже, несчастья и беды ловко минуют все
препятствия и неожиданно обрушиваются на нас. Это открытие потрясло меня.
Точно я краем глаза заглянул в бездонную пропасть. Нет, я не боялся умереть.
Меня пугала бессмысленная гибель.
В ту ночь я и написал прощальное письмо. Писал его кистью на свитке,
сильно волнуясь.
"Отец и мать, а также все, кто заботился обо мне! - вывел я. - Так не
должно было случиться. Я не хочу подохнуть, как собака или кошка. Такая
смерть для меня невыносима. Однако неизвестно, где и когда тебя убьют.
Поэтому и случилось это. Вот все, что я хотел вам сказать."
Я был своенравным ребенком. Таким паршивцем, что от всей души ненавидел
иной раз своих близких, если мои желания не исполнялись. Получив нагоняй от
матери, я, бывало, даже молился ведьме, чтобы она наслала на нее болезнь.
Отцу показывал язык за его спиной, обзывал его стоеросовой дубиной. И еще
много дурного помнил я за собой. Вместе со светлыми воспоминаниями о детских
шалостях и наивном озорстве тяжкие воспоминания прочно засели в закоулках
моей памяти; год от года они въедались все глубже, и казалось, скоро
заполонят всю мою душу. Поэтому, я думал, если бы я, как мечтал, стал бы
морским летчиком и погиб за родину, совершив какой-нибудь подвиг, мои грехи
исчезли бы вместе с моей плотью, и тем самым я в достаточной степени искупил
бы свою вину перед родителями. Сознаюсь, что у меня было тайное желание
воспользоваться смертью во имя родины для того, чтобы уйти из этого мира, -
я считал, что только смерть очистит мою душу.
Рассказав подробно обо всех своих дурных поступках, я закончил
прощальное письмо извинениями за дважды позорную смерть. Свернул письмо в
трубочку и сунул в конверт. Письмо стало похоже на цилиндр. Я упаковал его в
белую марлю, взятую из перевязочного пакета, и положил на столик. Теперь оно
напоминало кусок кости. Мне показалось, что я смотрел на свою собственную
кость, извлеченную из моего тела. "Ну вот, можно и умереть со спокойной
душой", - подумал я. Вся моя пятнадцатилетняя жизнь уместилась в этом
свертке, а от меня осталась лишь оболочка, как пустой кокон от вылупившейся
цикады. Я открыл окно, уселся на подоконник и, болтая ногами, принялся
насвистывать. Вечер был такой, что казалось, вот-вот да и упадет
какая-нибудь звезда.