Страница: 9/9
Днем я носился, весь в поту, по стадиону под палящими лучами солнца.
Вечером, купив в лавочке на окраине города дешевые сласти и пыльные фрукты,
шел в парк, садился там под гинкго в кружок с четырьмя-пятью непутевыми
приятелями и, отбивая такт ногой, орал во все горло военные песни. Так я
выражал свое негодование тем, что Япония проиграла войну.
Однажды утром в начале лета я почувствовал вдруг сильную резь в животе.
Меня прохватил кровавый понос, от которого просто темнело в глазах. Я
обливался липким потом от страшной боли в животе, казалось, кто-то ворочает
палкой в моих внутренностях. Я знал, что со мной случится что-то плохое! У
меня странная способность предчувствовать беду. Поэтому, когда я кое-как
добрался до знакомого врача и услышал от него название болезни, я ничуть не
удивился. Учитывая положение моего дяди, родственники поместили меня тайком
в одну из больниц города.
Там, в грязной палате, я и провел самый жаркий летний месяц. Это было
своего рода спасением для меня. Я весь ушел в болезнь, ни о чем другом не
думал. Я и вправду все забыл. А когда однажды вспомнил о Нана, меня чуть не
вырвало.
Однажды глубокой ночью, когда дело уже шло на поправку, я встал с
постели с помощью пожилой сиделки, чтобы сходить в туалет. В зеркале,
висевшем на столбе у моего изголовья, я увидел отражение чьего-то лица.
"Господи! Кто это? Что за жалкий тип!" - подумал я. Щеки ввалились, глаза
казались огромными, величиной с кулак. Однако, приглядевшись, я понял, что
это я сам и есть. Я мрачно смотрел на свое изменившееся лицо. И тут лицо в
зеркале куда-то отдалилось, и я потерял сознание. Сколько длилось мое
беспамятство, не знаю, только когда я очнулся, то увидел, что лежу на полу,
раскинув руки, а подо мной беспомощно барахтается пожилая сиделка.
Поднявшись, я взял градусник, чтобы померить температуру. Он мелко дрожал в
кончиках моих пальцев, и я увидел, что толстая красная нить протянулась от
отливающего серебром конца градусника. Я поспешил стряхнуть его. Сиделка
спросила, сколько набежало, но я не мог ответить. Наверное, легкий спазм
мозговых сосудов, сказала женщина.
Я лежал с горячей головой и рассеянно глядел на черный потолок. С
потолка свисала тусклая лампочка. Черный потолок с ужасающей скоростью
уносился вверх, уменьшаясь до крохотного квадрата, а затем стремительно
падал вниз и накрывал всю комнату. Он становился все больше и больше, с
каждым разом опускался все ниже и ниже, нависал надо мной... "Умираю", -
подумал я. И тут впервые за время болезни вспомнил о смерти. Неужели вот так
и умру? Умереть от болезни! Это что-то совершенно новое. До сих пор мне и в
голову не приходило, что такое может случиться. Более жалкой смерти и не
придумаешь! Комок подступил к горлу.
- Тетушка! Карандаш и бумагу, - попросил я.
С трудом перевернувшись на живот, я на обороте клочка бумаги, похожего
на рецепт, карандашом, показавшимся мне странно невесомым, нацарапал: "Не
хочу умирать".
Сжимая карандаш в руке, растерянно огляделся вокруг. Какие это были
кощунственные слова! И все же они шли из глубины души. Что же еще написать
напоследок? Вцепившись покрепче в скользкий карандаш, я добавил еще одну
фразу: "Глупая Нана".
Я недоуменно глядел на эти две строчки. Что это? Мне нечего сказать? В
глазах у меня потемнело, карандаш выпал из руки, голова тяжело уткнулась в
подушку.
Если подумать, то я ведь ни одного дня не жил спокойно с тех пор, как
кончилась война и жизнь и смерть поменялись местами. Я лишь глазев вокруг,
качаясь на волнах жизни. И тут из глубины моего потухшего сознания вдруг
яростно, как никогда прежде, донеслось:
Я хочу жить!
Я буду жить!
Спасите меня!
К счастью, я выкарабкался из болезни. Потом прошло семь лет. Это были
годы позора и раскаяния, но с тех пор и поныне мне никогда не приходилось
видеть чье-либо предсмертное письмо или писать его самому. А ведь это же
счастье!
Перевод с японского: Г. Ронская
