Страница: 4/6
Зная все это, англичане хорошо
понимают, что война с Россией на крайнем Востоке
была бы для китайцев, так сказать, «пробой пера»,
и что если бы эта проба оказалась успешной, то
следующее за тем воинственное предприятие
ободренного своим успехом и потому еще более
осмелевшего правительства было бы направлено
против самих англичан, в Гонконге и Шанхае, что во
всяком случае грозило бы им большими
затруднениями, к явной выгоде немцев, которые,
повторяю, уже и теперь стремятся конкурировать с
ними на крайнем Востоке. Те из англичан крайнего
Востока, которые не ослеплены нелепой
русофобией, с каждым днем все осязательнее
начинают понимать, что не мы их враги в этой
полосе мира, а что напротив, как у нас, так и у них
существует там один только общий наш враг,
который до времени скрывает свою игру, но идет к
цели осторожными и верными шагами, работая на
китайцев и прячась пока за их ширмы. Эти-то
соображения, как сообщали японские газеты, и
побудили правительство Гладстона влиять на
придворно-воинственную пекинскую партию в
примирительном смысле и даже застращивать ее,
выставляя боевые силы и средства России на
крайнем Востоке в преувеличенно грозных
размерах. Радея нам, помимо соглашения о том с
нами, англичане, в сущности говоря, заботились
только о своей собственной шкуре, - и вот,
результатом их увещаний и эастращиваний явилось
заседание «большого государственного совета», в
присутствии обеих императриц, собранного в
Пекине 15-го сентября 1880 года, где «западная
императрица» объявила, чтобы все желающие воины
подписали обязательство, гарантированное всем
их достоянием, что, в случае поражения Китая, они
выплатят в казну все, что потребует Россия в
уплату военных издержек. Первым предложено было
подписать этот документ главнокомандующему
восточной армии Ли-хун-чжану, государственному
секретарю и старшему опекуну молодого богдыхана.
Ли-хун-чжан, а за ним и остальные, разумеется,
отказались от такой рискованной подписи, и дело
стало клониться в пользу мирного исхода наших
переговоров. Но все это не более, как счастливая
случайность. Продолжай сидеть на месте Гладстона
покойный лорд Биконсфильд, ослепленный своей
семитической ненавистью к России, - едва ли бы
кончили мы с Китайцами миром.
Будь у нас железная дорога, которая
перерезала бы Сибирь с запада на восток, хотя бы
до Сретенска, откуда уже начинается пароходное
сообщение по Амуру, связав, таким образом, южно-Уссурийский край с
Москвою и давая нам возможность, в случае войны,
пользоваться производительностью Сибири для
Европейской России и свободно передвигать части
боевых сил и запасов из Европейской России в
Сибирь, до Восточного океана, - тогда дело
другое: тогда не только китайцы, но и европейские
благоприятели наши сами постарались бы жить
всегда с нами в мире. Пока же этого нет, то,
конечно, было бы всего желательнее поддерживать
по-старому глубокий мир с Китаем; но... к
сожалению, поддержание мира с этою державою не
исключительно от нас одних теперь зависеть.
Почему это вышло так, - постараюсь
объяснить ниже.
Китай - одно из тех счастливых
государств, которые имеют сильное внутри
правительство. Нужды нет, что народ застенного
или собственного Китая относится к нему довольно
безразлично, как к элементу чуждому
(маньчжурскому), коего власть основывается на
праве завоевания, - правительство это все-таки
сильно своим абсолютизмом, уменьем всегда
поддержать свой авторитет и свой престиж в
глазах народа, а также и тем особенным тактом,
который побуждает его «не мешать жить» своему
народу в сфере его частных и экономических
интересов, - лишь бы были исправно вносимы
требуемые подати. Как народ китайский, так и его
маньчжурское правительство, по присущему всем
азиатам понятию, больше всего на свете уважают
силу - нравственную и физическую, и эту
последнюю даже преимущественно, потому что она
необходимо оказывает на них и нравственное
давление, заставляя безусловно подчиняться
своим требованиям. Никаких тонкостей и высших
принципов «гуманной» и «цивилизованной»
политики китайцы, как и вообще все азиаты, не
понимают и всякую уступку им считают не делом
гуманного миролюбия или благодушной
снисходительности, а несомненным для них
признаком слабости и даже трусости. Те принципы,
которыми наша политика руководствуется по
отношению к Европе, в делах с Китаем вовсе не
годятся; да мы видим, что и в самой Европе
принципы эти, будучи заявляемы с нашей стороны,
понимаются тоже по-китайски, т. е. как признак
нашей слабости. По отношению к Китаю нужен вовсе
не воинственный задор, или так называемый
«шовинизм», а только разумная твердость,
последовательность и определенность в целях
своей политики, готовая, в случае надобности,
поддержать себя надлежаще внушительными
средствами. Если мы, занимая Кульджу, сами
добровольно обещали возвратить ее Китаю, то, по
китайскому разумению вещей, и надо было
исполнить это обещание в точности. Если же,
напротив, было желательно удержать ее за собой,
вследствие чего возврат этой области
обусловливался тем, чтобы китайцы сначала
укротили восстание в Кашгаре и водворили в нем
полный порядок, то не следовало самим
способствовать скорейшему осуществлению
сего, допуская, ради совершенно частных
интересов каких-нибудь двух спекулянтов,
снабжение войск Цзо-зун-тана русским хлебом из
западной Сибири. Заручась с нашей стороны этой
существенной помощью, китайцы, как известно,
покончили с восстанием очень скоро, казнили, сколько
им потребовалось, людей и затем, понятно,
обратились к нам с напоминанием о нашем обещании
возвратить им Кульджинскую область. Тут, как
известно, с нашей стороны явились некоторые
затруднения в вопросе о способах и размерах
возврата, поконченные, впрочем, Ливадийским
трактатом. Затем, не без науськивания со стороны
некоторых наших «друзей», разыгралась в Пекине
известная комедия с Хунчоу. Уже в то время можно
было видеть, что дайцинское правительство желает
сделать некоторую «пробу пера» - сначала хотя бы
только на дипломатическом поле, и - надо
сознаться - проба ему удалась, в том
смысле, что мы сдались на новые переговоры, -
значит, по китайским воззрениям на вещи, признали
себя, в некотором роде, несправедливыми в
условиях и требованиях Ливадийского договора.
Согласие на новые переговоры было понято в
Пекине как уступка, а всякая уступка, по основным
азиатским понятиям, заставляет предполагать
возможность и дальнейших уступок. Дайте,
например, приставшему к вам за подачкой азиату
«бакшиш». Вы думаете, он отстанет? - Ничуть не
бывало! Напротив, уцепится за вами еще с пущей
энергией, станет еще неотвязчивее приставать к
вам за новым «бакшишем». Такова уже азиатская
натура и в этом отношении, кажется, единственное
исключение из общего правила составляют японцы,
народ рыцарски благородный и только еще в
будущем обещающий сделаться не тем, что он есть,
когда побольше усвоит себе «европеизма». Итак,
переговоры опять возобновились - на сей раз уже
с маркизом Цзенгом - и сопровождались отправкой
в Восточный океан эскадры адмирала Лесовского,
но в тоже время и новыми уступками. С одной
стороны - эскадра и, главное, предполагаемый
на ней десантный корпус внушали дайцинскому
правительству понятные опасения; с другой
стороны - наша уступчивость дразнила его
аппетиты и являлась великим соблазном к
дальнейшей про дерзости. Собственная
неготовность в то время к войне заставила
китайцев пока согласиться на наши крайне
умеренные требования и ратифицировать условия
нового договора. Но убеждение в нашей
относительной слабости - убеждение,
вызванное ничем иным, как только нашей же
непоследовательностью и уступками - в китайцах
осталось и засело довольно глубоко, укореняясь
еще прочнее нашептываниями, в том же смысле, и со
стороны кое-каких наших «друзей», не имеющих
пока, подобно англичанам, своих собственных
полновесных причин удерживать Китай от «пробы
пера» в военном предприятии против
России. Поэтому, тотчас по уходе эскадры адмирала
Лесовского, начались у китайцев энергические
военные приготовления, которые, впрочем, не
превращались и раньше, несмотря на то, что дело
видимо склонилось к миру.
