Теперь, сокрыв стопы свои в глуши гор Хинояма, на южной стороне жилища я построил легкий навес от солнца и настлал там настилку из бамбука, на западе которой устроил полку для воды священной. В хижине самой у западной стены установил изображение Амида[23], и когда я наблюдал на нем лучи клонящегося солнца, мне представлялось, что этот свет с его чела. На половинках той занавески, что была пред ним, я прикрепил изображение Фугэн[24] и рядом с ним Фудо[25]. Над северной перегородкой устроил маленькую полку и поставил там три иль четыре шкатулочки плетеных из черной кожи; вложил туда собрание стихов, музыкальных пьес, сборник Одзёёею[26], а подле поставил по инструменту — кото и бива. Были это — оригото и цугибива[27]. У восточной стороны настлал подстилку из стеблей папоротника, расстелил рогожу из соломы, и — вот оно, мое ночное ложе. В восточной же стене проделал я окно, тут же рядом поставил столик для письма. У изголовья стояла жаровня для углей. Ее я приспособил для топки хворостом. Заняв местечко к северу от хижины, его обнес редким низеньким плетнем, и — вот он, садик мой. Здесь я садил различные лекарственные травы. — Вот каков был внешний вид моей непрочной хижины.
Если описать картину всей той местности, то к югу был уставлен водосток, и, сложив из камней водоем, я собирал себе там воду. Деревья росли у самого навеса кровли, отчего собирание хвороста для топлива было делом не тяжелым. Звалось это место — гора Тояма. Вечно зеленый плющ скрывал собой все следы. Долины густо поросли деревьями. Однако запад[28] — тот был открыт. И это не могло не навевать особых мыслей...
Весной — глядишь на волны глициний... Словно лиловые облака они заполняют собой весь запад[29]. Летом — слушаешь кукушку... Всякий раз, как перекликаешься с нею, как будто заключаешь уговор о встрече там, на горных тропах в стране потусторонней[30].
Осенью — весь слух заполняют голоса цикад... И кажется: не плачут ли они об этом непрочном и пустом, как скорлупа цикады, мире?[31]
Зимой - любуешься на снег... Его скопленье, его таянье — все это так похоже на наши прегрешенья!
Когда молитва на ум нейдет иль из чтенья книг священных ничего не получается, я отдыхаю, пребывая в полном бездействии. Нет того, кто мог бы в этом мне помешать; нет и спутника такого, которого должно было бы стыдиться.
Обет молчания я на себя особо не накладывал, но, живя один, я невольно соблюдаю и "чистоту уст". Блюсти все заповеди во чтобы то ни стало я вовсе не пытался, но раз обстановки, способствующей их нарушению, нет, в чем же я их нарушу?
По утрам, отдавшись весь тем "светлым волнам, что идут вслед за ладьей", я вдаль гляжу на лодки, плывущие взад и вперед у Оканоя, и настроенье заимствую у Ман-сями[32].
Вечером, когда ветер заставляет листву в плющах звучать, устремляюсь думой к реке Дзинъё, — и подражаю мелодиям Гэн Тотоку[33].
Когда же волненье души еще сильнее, нередко в отзвук соснам вторю музыкой "Осенний ветер"; звучанью же воды в ответ играю "Ручеек текущий". Мое искусство — неумело. Но я не собираюсь услаждать слух других людей. Для себя играю я. Для себя пою. Питаю лишь свое собственное сердце.
И еще: у подножия горы стоит хижина из хвороста. То жилище стража этих гор. Живет там отрок. По временам приходит он сюда, меня проведать. А то, когда мне скучно, я сам беру его своим товарищем, и мы вдвоем гуляем.
Ему — шестнадцать лет, мне — шестьдесят. Наши возрасты — различны, но в том, в чем сердце обретает утешение себе, мы с ним равны.
А то — нарву себе цветочков осоки, собираю ягоды брусники иль набирать начну картофель горный, рвать петрушку; то, — спустившись вниз к полям, что у подножия горы, — подбираю там упавшие колосья и вяжу из них снопы.
Если ясен день, взобравшись на вершину, гляжу вдаль — на небо своей родины, обозреваю издали горы Кобатаяма, селение Фусими, Тоба, Хацука-си[34]. У красот природы собственников нет[36], отчего и нет никаких препятствий усладе сердца моего.
Когда ходить пешком нетрудно мне и стремления далеко заходят, иду я по хребту, перехожу через гору Сумияма, миную Касадори; а то — иду на богомолье в храм Ивама, нanpaвляюсь поклониться в храм Исияма. Иль, пересека: долину Авадзу, иду проведать то, что осталось о Сэмимару 36 переправившись же через реку Тага-ми-гава, навещаю могилу славного Сарумару[37]
Обратного дорогой, смотря по времени года, — иль любуюсь вишней, иль ищу взором красный клен, иль срываю папоротник, иль подбираю плоды с дерев... И это все — то возлагаю на алтарь Будды, то оставляю в домике, как память.
Когда ночь тиха, при луне в окне вспоминаю с любовью своих прежних друзей; при криках же обезьян увлажняю слезами свой рукав. Светлячки в кустах издали путаются с огоньками рыбаков у острова Макиносима. Предрассветный дождь похож на бурю, сдувающую лист с дерев.
Когда слышу крики горных фазанов, в мысль мне приходит: "то не отец ли мой? не моя ли это мать?"[38] Когда же олени с гор, уже привыкнув, подходят ко мне совсем близко, я чувствуй), насколько я далек уже от мира[39].
А то, разведя сильнее тлеющий огонек, делаю его товарищем своего старческого бдения. Вокруг не такие уж страшные горы, но случается внимать с волнением и крикам сов, так что разным картинам в этих горах во всякое время года нет и конца. Тем более же для того, у кого мысль глубока. У кого знания велики... для того этим только все не ограничивается!