В момент отправления поезда моя душа трепетала от радости, теперь же в памяти вставали лица тех, кого я прежде знал и кого не было уже в живых. Невыразимая нежность охватила меня, когда я стал думать об отце, Уико и Цурукава. Неужели я способен испытывать любовь только к мертвым? - подумалось мне. О, насколько проще любить мертвых, чем живых!
В полупустом вагоне третьего класса сидели те самые живые, любить которых так непросто; они болтали, дымили сигаретами, швыряли на пол кожуру от мандаринов. На соседней скамейке громко беседовала о своих делах компания пожилых людей - кажется, служащих какой-то общественной организации. Они были одеты в поношенные, висевшие мешком пиджаки, а у одного из рукава торчал клок оторвавшейся полосатой подкладки. В который раз поразился я тому, что заурядность с возрастом ничуть не ослабевает. Эти загорелые, морщинистые, широкие лица, эти охрипшие от пьянства голоса являли собой чистейший образец, квинтэссенцию человеческой заурядности.
Они обсуждали, с кого можно получить пожертвования в фонд их организации. Один из стариков, совершенно лысый, не принимал участия в общей беседе, а без конца с флегматичным видом тер руки желтым от частых стирок платком.
- Безобразие какое, - пробормотал он. - Вечно от этой паровозной копоти все руки черные. Ну что ты будешь делать!
- Как же, как же, - обратился к нему сосед. - Вы ведь по этому поводу в газету жаловались, правильно?
- Ничего я не жаловался, - покачал головой лысый. - Но вообще-то это безобразие.
Против воли я прислушивался к их разговору - дело в том, что они без конца поминали Золотой Храм и Серебряный Храм. Вот уж с кого непременно следует потребовать взносов, так это с храмов, - таково было единодушное мнение. Даже Серебряный Храм - и тот гребет деньги лопатой, а что уж говорить о Золотом. Доход Кинкакудзи никак не меньше пяти миллионов иен в год, а много ли денег надо дзэн-буддистской обители - ну, там, плата за воду и электричество, туда-сюда, двухсот тысяч на все расходы с лихвой хватит. А остальные денежки известно, на что идут: послушники на холодном рисе сидят, а преподобный что ни день по веселым кварталам шикует. Да еще и налогом их не облагают! Прямо государство в государстве. Нет, с таких надо три шкуры драть!
Лысый старик, все вытиравший платком ладони, дождался, пока в разговоре наступит пауза, и изрек:
- Эх, какое безобразие.
Его слова прозвучали окончательным приговором. На руках лысого не было и пятнышка копоти, наоборот, они прямо сияли белизной, словно только что разрезанная редька. Казалось, что не живая кожа, а лайковые перчатки.
Как это ни странно, но я впервые услышал, что говорят миряне о нашей обители. До сих пор я общался только с монахами, ведь и в университете учились такие же послушники и будущие священники, как я; мы никогда не обсуждали между собой храмовые дела. То, что я услышал от соседей по вагону, нисколько меня не удивило. Все было сущей правдой. Нас действительно кормили одним холодным рисом. Настоятель действительно частенько наведывался в веселый квартал. Но мысль о том, что эти старики могут точно так же обсудить и разобрать мои поступки, заставила меня содрогнуться от отвращения. Сама мысль, что обо мне можно толковать их словами, была невыносимой. Для этого подходили только мои слова. Не следует забывать, что, даже увидев Учителя с гейшей, я не испытал и тени праведного негодования.
Поэтому разговор пожилых служащих недолго занимал мои мысли, их слова растаяли, оставив после себя едва заметный душок заурядности и легкий привкус ненависти. Мои идеи не нуждались в "общественной поддержке". Я не собирался втискивать свои мысли и чувства в тесные рамки, доступные пониманию общества. Я уже говорил и повторяю снова: основой самого моего существования была убежденность, что я недоступен ничьему пониманию.
Вдруг дверь вагона распахнулась, и в проходе появился разносчик, расхваливая сиплым голосом товары, что лежали у него в корзине. Я вспомнил, что с утра ничего не ел, и купил коробочку с завтраком: какую-то зеленоватую лапшу, явно приготовленную не из риса, а из водорослей.