«Но одно - мысль, другое - дело, третье - образ дела.
Между ними не вращается колесо причинности...»
Ф.Ницше, "Так говорил Заратустра".
Рано утром 16-го июля 1945 года ослепительная вспышка первой в мире атомной бомбы осветила пустыню Нью-Мексико. В этот момент дискурс вечной войны, о котором позже говорил Фуко, приобрел форму, осязаемость которой поразила сознание всего задействованного в ней человечества.
"Манхэттенский проект" под руководством Роберта Оппенгеймера поставил перед миром середины 20-ого века ряд риторических, как мы поймем далее, вопросов. Была ли бомба на Хиросиму и ее "толстый" кузен, поразивший Нагасаки, истинной трагедией нации или лишь символом провальной милитаристской миссии; была ли она издержкой большой политической игры, необходимостью, перед которой японское правительство поставило Вашингтон, проигнорировав Потсдамский ультиматум, или логичным и единственно возможным стратегическим шагом в сложившейся военной ситуации, когда в боях за Окинаву полегло 7000 американских солдат и 36000 получили ранения, а до решающей битвы было еще далеко?
Нерелевантность такого рода постановок вопроса приобретает силу в свете двух нижеприводимых аспектов.
Первый заключается в том, что подобный метод изъятия конкретного случая из целостности и непрерывности исторического процесса, полностью изолирует первый от влияний нескончаемого числа внешних и независящих от него факторов, упрощая, таким образом, понимание истории до невозможности. Иными словами, однозначные вопросы подразумевают наличие однозначных ответов, но если бы таковые были возможны, история давно бы приобрела статус точной науки. Редукционизм в историческом анализе неприемлем.
Второй аспект состоит в том, что сведение дискурса к исключительно рациональной полемике сводит на нет бессознательное человеческое начало, изучение которого известно нам из области психоанализа. Наши попытки понять скрытые (невербальные) мотивы тех или иных общественных и государственных явлений и буквализировать их сложнейшую структуру, как минимум, беспомощны. Всё то, что люди говорят о своих мотивах и в политической, и в личной жизни, фактически является фикцией, поскольку вербально выраженные мотивы лишь скрывают истину. Если те решения, которые принимались в ходе исследований и дискуссий касательно конечной стадии "Манхэттенского проекта", можно логически объяснить в стратегически-политическом контексте, то на личностном, человеческом уровне многие из них были противоречивы, иррациональны и постфактум пересмотрены.
Таким образом, становится очевидным, что выстраивание логической цепочки событий, предшествующих и сопутствующих ядерной атаке, и установление причинно-следственных связей между ними не дают объективного ответа на вопрос "почему?". Единственной объективной стороной бомбардировок Хиросимы и Нагасаки является то, что подобно любому другому историческому событию, они являют собой стечение бесконечного ряда обстоятельств, большую часть которых предугадать и объяснить в безапелляционной форме нельзя. Именно взаимодействие физических сил, страстей и случайностей составляет постоянную основу истории.
Вне зависимости от причин, de facto сподвигших Трумэна на столь радикальный шаг, как умышленное уничтожение двух японских городов вместе с их населением, дискуссии под эгидой "за" и "против" продолжаются. Одним из центральных остается вопрос, каким образом сочетаются в оружии массового уничтожения здоровый плод технологической эволюции и гонки вооружений и нравственно-этические устои, на которых зиждется (по крайней мере, на уровне теории) все просвещенное общество. Ценность же конкретного, "манхэттенского" прецедента обусловлена в первую очередь его единичностью.
Итак, рефлекс "легитимного" обхода общепринятой морали был развит еще до Хиросимы многочисленными ковровыми бомбардировками Берлина, Дрездена и Токио - в частности посредством зажигательных бомб, которые в буквальном смысле смешали "картонную" японскую столицу с пеплом - что в итоге способствовало становлению крайне прагматичного подхода к военной действительности, в особенности в кругах исполняющей армейской ячейки Соединенных Штатов - a la guerre comme a la guerre.
Прагматизм достиг апогея в ходе дискуссий по поводу использования бомбы против предпочтительно густонаселенных городских объектов. Ее судьба ставилась во главу угла постановлением Уранового комитета о том, что точечные объекты сугубо военного назначения должны находиться посреди намного большей по площади, густозаселенной и застроенной территории в целях увеличения наносимого ущерба и во избежание нежелательного риска потерять бомбу в случае неудачного ее сброса (в противовес подводному аналогу, который обсуждался на ранних стадиях исследований). Мирное население выступало в роли не более чем издержки, вытекающей из необходимости поразить как можно больше зданий и продемонстрировать всю мощь неконвенционального оружия, а главное - заложить добротный фундамент уже начинающей четко вырисовываться Холодной Войне. Сброс атомных бомб, таким образом, был не столько последним военным актом Второй Мировой Войны, сколько первым значительным актом зачинающейся Холодной Войны с СССР.
Полемика вокруг невинных жертв в контексте атомных бомбардировок при ближайшем рассмотрении не менее фиктивна, чем миф о божественности Императора. Мирное население всегда было, есть и будет разменной картой в военных конфликтах. Точно так же, как были разменной картой жизни тысяч американских солдат, которых готов был поставить на кон верховный командующий тихоокеанской армии Дуглас Макартур во имя амбиций пехотного штаба в его противостоянии штабу ВВС.
Довлеющим фактором в ядерном дискурсе являлись техническая и политическая стороны вопроса.
Первая заключалась в том, что несмотря на озабоченность военного министра и одной из ключевых фигур в администрации президента США Генри Стимсона, немалого количества членов Уранового комитета и безусловно самих ученых, задействованных в "Манхэттенском проекте", по поводу нацеливания бомбы на город, их жестокие сомнения не могли изменить того факта, что конечный вариант бомбы технически был предназначен для нанесения удара по городам и их жителям. Немаловажную роль в этом сыграло сильное давление сверху с целью получить функционирующий продукт в максимально сжатые сроки. Результатом стал монстр сверхразрушительной силы в ущерб стратегической и технической ценности, которыми он мог бы обладать, будь у ученых больше времени.
На заседании Уранового комитета 28-го мая 1945 было решено, что нанесение максимального урона густонаселенным городам, таким как древняя императорская столица Киото (чья кандидатура была позже отклонена из "уважения" к истории города), Хиросима и Ниигата, даже за счет важных военно-промышленных целей, является прямым назначением бомбы.
Проект уже стоил слишком больших денег и усилий, и окупить его мог только "слишком сокрушительный удар".
По ту сторону баррикад все тот же "слишком сокрушительный удар" позволил Хирохито"сохранить лицо" в его речи к японскому народу. Индульгенция, ценой в 110000 обугленных тел, разрешила, наконец, тяжкую дилемму, разрывавшую правящую верхушку Японии на кровоточащие части, дилемму нахождения общего знаменателя между данным и желанным, между агонизирующей Империей, взвалившей на свои самонадеянные плечи "освобождение" Азии от "белого оккупанта", и честью кокутай*, которая превыше всего. Вместе с Империей агонизировало и славное самурайское прошлое.
Инициатива по развитию ядерного дискурса по иронии судьбы исходила по большей части из нижней ячейки системы. Трумэн был задействован в нем лишь с конца апреля 1945, то есть в бытность свою вице-президентом он был вовсе вне него. Возможно, с этим связано его чуть ли не инфантильное воодушевление оружием, внезапно попавшим ему в руки. В преддверии Потсдамской конференции, долженствующей стать поворотным моментом в набирающем силу противостоянии СССР и решающую роль в которой Трумэн сотоварищи приписывали новому оружию, мощнейшему за всю историю войны, сетования Стимсона по поводу невинных жертв занимали мысли новоиспеченного лидера ядерной державы меньше всего. Нравственная сторона вопроса беспокоила и Трумэна, но преобладающим был дискурс послевоенный. В частности, возникавшие в этом отношении дилеммы рассматривались, прежде всего, в свете подрываемой уничтожением мирного населения репутации Соединенных Штатов и ставящегося таким образом под вопрос их лидерства в поствоенном мировом пространстве.
В силу вышеприведенных "нюансов" заявление начальника штаба армии и военного советника президента США генерала Джорджа Маршалла о том, что даже в случае нацеливания бомбы на густозаселенные районы, обладающие стратегической важностью, мирное население будет предварительно и задолго извещено, на деле оказалось не только самообманом, но и жестокой карикатурой на запоздалое предупреждение об атаке на Перл Харбор. Самообман дошел до абсурда, когда решающим доводом в пользу Хиросимы в ходе последних приготовлений к сбросу бомбы стало отсутствие в городе лагерей военнопленных. Осознал этот абсурд Трумэн ретроактивно - разглядывая фотографии "всех этих детей".
Философский парадокс Хиросимы и Нагасаки заключается в том, что в момент взрыва атомная бомба перестала быть орудием массового уничтожения - она перешла в другое, ужасающе-символическое состояние. И со временем, с которым ядерное оружие все более приобретало статус эквивалента экономической и политической, в противовес реальной физической, силы, значение этого состояния лишь усугубилось. Разработчики плана по применению бомбы не поставили под вопрос существование режима Тодзио - они поставили под вопрос суть всего человеческого генезиса, а заодно и генезиса планеты Земля. Отныне они перешли на совершенно иной уровень самосознания - из стадии естественного отбора и борьбы за выживание в рамках теорий Дарвина и Маркса (в их ортодоксальном виде) в стадию, когда одним нажатием кнопки можно перепрыгнуть несколько ступеней биологической и культурной эволюции, в стадию постапокалиптического дискурса, дискурса эсхатологии, жизни после смерти не в переносном, а в буквальном смысле, и атомного нимба как своего рода занавеса, стоящего между ними. Теории биовласти и расизма как ее неотъемлемой части и прямой производной говорят об атомной бомбе как о приводящей в действие антитезис этой самой биовласти. Созидательная функция власти, направленная по сути своей на сохранение и лелеяние жизни, распространяется и на создание неуправляемых монстров, которые в свою очередь обращают свою разрушительную силу против созидательной функции власти в общем. Атомная бомба, таким образом, доводит тезис "если ты хочешь жить, нужно, чтобы другой умер" до своей высшей точки.
Незначительной, при более пристальном рассмотрении, была роль атомной бомбы как орудия массового уничтожения и в силу уже набравшей к тому времени обороты американской политики ковровых бомбардировок, на примере вышеприведенных Берлина, Дрездена, Токио и других городов. Такого рода атаки унесли гораздо больше жизней, чем Хиросима и Нагасаки вместе взятые, даже с учетом лучевой болезни. Лучевая болезнь, безусловно, страшна сама по себе, но она является, прежде всего, символом переосмысления жизни на планете Земля. "Малыш" и "Толстяк", таким образом, ужаснули мир не килотоннами мощности ядерного заряда, а перспективами, которые команда специалистов из Лос-Аламоса нарисовала человечеству.
Парадокс иного рода - тот, с которым сталкиваемся мы, смотря в прошлое глазами его будущего, - состоит в следующем: невозможно постичь истинные политические, исторические, а главное психологические предпосылки и подоплеки хиросимо-нагасакской трагедии во всей их полноте, вырывая их из ситуативно-временного контекста. Но в то же самое время в этом и заключается наша святая обязанность - зашить этот ужасный урок себе под сердце, абстрагировавшись от событий того времени, ибо для нас, словами историка Герберта Фейса, использование атомной бомбы не требует причин и оправданий.
