Для Уильяма Гибсона, пишущего в жанре научная фантастика, Япония была источником непрерывного вдохновения.
Страница: 1/2
В нашей сегодняшней статье «Современные юноши и «мобильные» девушки» автор, придумавший термин «киберпространство», объясняет, почему никакая другая страна не шагнула дальше всех в будущее…и почему Япония выпускает самую лучшую зубную пасту.
Вопрос «Почему Япония?» я слышу уже последние 20 лет или около того. Как правило, он подразумевает, почему Японии уделено столько места в моих рассказах (Прим. пер.: кстати, когда Гибсон начал затрагивать японскую тему в своих романах, в самой стране он ещё не бывал.). Когда я начал писать о Японии, я отвечал, что предполагаю, что вот-вот Япония займёт центральное, очень важное место с точки зрения мировой экономики. И это произошло (Или скорее, это уже было, но большинство людей этого пока не заметило).
Чуть позже, отвечая на тот же вопрос, я отвечал, что сейчас очередь Японии становиться центром мира, местом, к которому ведут все дороги: Япония тогда была местом, где осуществлялись сделки и проворачивались деньги. Сегодня же, когда славные года эпохи «мыльного пузыря» экономики давно прошли, меня всё так же в шутку спрашивают «Почему Япония?». Да потому, что Япония по умолчанию для мирового воображения представляет собой будущее. Японцы по представлению всех остальных обогнали их на несколько шагов вперёд по всем фронтам.
Японцы по своей сути – ранние адапторы* (Прим. пер.: согласно типологии Э. Роджерса это один из типов целевой аудитории. По его представлению, ранние адапторы (ранние принимающие) это респектабельная часть (14–15%) локальной группы, включающая в себя лидеров мнения ) и тот вид романов, которые я пишу, требует уделять этому серьёзное внимание. Если вы, как и я, считаете, что все культурные изменения фактически управляются технически, то вы обратите внимание на японцев. К настоящему моменту они проделывают это уже больше столетия и имеют преимущество перед всеми нами в том, что мы обычно называем «боязнью будущего» (но при этом это явление – суть одна из констант во всех наших жизнях).
Давайте рассмотрим т.н. «мобильных» девушек («mobile girl»), которые представляют собой неотъемлемую черту уличной жизни Токио: школьница деловито и без передышки строчит сообщения на своём кэйтае (который, кстати, она никогда не использует для звонков, если только может избежать этого). Такая «мобильная» девушка конвертирует штрихи в кандзи быстрее, чем обычный человек, и оценивает положение в своём сотовом обществе по объёму памяти телефона.
Чем же эти девчушки обмениваются друг с другом? Вероятно, ничем особенным: так, эквивалент обычной бумажной записки, переданной за спиной учителя. Здесь важно не содержание, а скорость набора, из которой школьницы развили целую микрокультуру (Прим. пер.: а мне вот сразу вспомнилась новость про «правило 30 минут»...). Немногим более ста лет назад европеизировавшиеся токийские денди обзавелись портативными механическими часами (которые в ту пору нещадно высмеивались в карикатурах), бывшими примерно таким же личным «чудом из чудес», как телефон сейчас.
Техно-культурная гибкость, которая подарила нам сегодня «мобильных» девушек, является результатом травматической и продолжающейся передислокации общества, которая началась, когда японцы, находившиеся до этого в глубокой культурной изоляции, в 1860-х гг. отправили своих умных молодых аристократов в Англию. Эти «современные юноши» вернулись с рассказами об удивительной технологической культуре иностранцев, породили в итоге целый техно-культ и так или иначе побудили Японию встать на рельсы промышленной революции.
Последовавшие за этим «спазмы» были жестокими, болезненными и, вероятно, немыслимо дезориентирующими: японцы приобрели полный набор – часы, паровые железные дороги, электрические телеграфы, даже западную медицину. Установили всё это в нужных местах и дёрнули за спусковой рычаг. Сошли с ума. Галлюцинировали. Что-то бормотали. Бегали по кругу. Были уничтожены, но возродились. Возродились, по сути, как первая промышленно развитая страна в Азии. Которая превратилась, не так уж и много лет спустя, в строящую империю модель с экспансионистскими замашками, которая в свою очередь заработала два выпаренных подчистую врагом крупных города. Эти города были стёрты с лица земли с помощью технологии, которая, возможно, тоже прибыла из далёкой галактики.
А после этого их завоеватели, их враги – американцы – появились здесь лично с широкой улыбкой на лицах и удивительно амбициозной программой культурной реорганизации. Американцы, увязнув в перестройке национальной психики от самых корней и дальше, невольно переместили японцев несколько дальше во времени. А потом оставили этот свой великий проект настаиваться и отправились бороться с коммунизмом.
Результатом всего этого (катастрофической индустриализации, войны и американской оккупации) стала та Япония, которая восхищает, тревожит и завораживает нас сегодня: зазеркалье, другая планета, с которой мы можем реально вести деловые отношения и строить будущее.
Однако, если бы это произошло в любой другой азиатской стране, я сомневаюсь, что результат был бы тот же. Японская культура «закодирована» некоторым удивительно своеобразным образом, ближайшим к которому эквивалентом, я думаю, является английская культура. И именно поэтому японцы находятся под действием различного рода англофилии, и наоборот.
Сюда входят и имеющие для японцев тотемное значение шотландские клетки от «Берберри» («Burberry»), и множество магазинчиков с вещицами от Пола Смита (Paul Smith; британский дизайнер), и многое другое. Обе нации отражают своего рода фрактальную последовательность знаков и символов, всё время спускаясь вниз по волнам истории. И Токио в своём роде, если воспользоваться термином Питера Экройда (Peter Ackroyd), выступает практически в качестве «эха» Лондона.
Я всегда считал, что Лондон так или иначе является лучшим местом для наблюдения за Токио, возможно, потому что британское понимание японских вещей представляется наиболее интересным.
Лондон, будучи Лондоном и ничем другим, в высшей степени уверенным в своей способности сделать всё, что угодно (и это то, что Лондон обычно делает), может отразить Японию, исказить её, насладиться ею так, как никто и ничто в Ванкувере, где я живу, никогда не сможет. В Ванкувере мы вежливо обслуживаем как японцев, постоянно что-то снимающих на фотоаппарат и колесящих на автобусах, так и восхитительных, но тихих представителей класса японских лодырей. Эти последние ежедневно шатаются по городу по одному или по двое почти так же, как мне кажется, как жители Пуэрто Валларта.
«Снова они. Интересно, о чём они могут думать?». Но мы не можем отразить их. У нас нет какого-либо эквивалента того суси-бара, что в «Харви Николз» («Harvey Nichols»; фешенебельный универмаг в Лондоне в районе Найтсбридж), который представляет собой столь же прекрасную «японскую» вещь, каковой я никогда нигде больше не видел. И возможно он не был бы столь крут, если бы находился где-нибудь в Токио или Осаке.
