Страница: 1/19
В начале одиннадцатой луны я вернулась во дворец, но жизнь
при дворе совсем перестала мне нравиться, здесь все напоминало мне о
покойном отце, его образ неизменно стоял передо мной. Я чувствовала себя
стесненно, неловко, к тому же государыня относилась ко мне все более
неприветливо, одним словом, все-все вокруг было мне не по сердцу.
Государь приказал деду моему Хёбукё и дяде, дайнагону Дзэнсёдзи, стать
моими опекунами: "Нидзё останется служить при дворе, а вы заботьтесь,
чтобы все было так, как при жизни ее отца-дайнагона: наряды и все
прочее, что понадобится, выдавайте из податей, поступающих во дворец!"
Конечно, я была очень благодарна ему за такое распоряжение, но самой мне
больше всего хотелось поскорее разрешиться от бремени, снова обрести
прежнее здоровье, подвижность, а потом поселиться где-нибудь в тихом,
уединенном жилище и молиться там за упокой матери и отца, дабы
освободились они от круговращения в Шести мирах. Только об этом я
помышляла и в конце той же луны вновь покинула дворец.
Монахиня Синганбо, настоятельница обители в Дайго, доводилась мне
дальней родней; я решила поехать к ней, участвовать в богослужениях,
слушать молитвы. Это был убогий приют, где зимой едва вилась тонкая
струйка дыма над горевшим в очаге хворостом. Вода в желобе то и
дело переставала журчать, скованная морозом, едва заметны были скудные
приготовления к Новому году. И вдруг, в самом конце двенадцатой луны,
поздней ночью, когда в небе светился ущербный месяц, сюда тайно
пожаловал государь.
Он приехал в простой карете с плетеным кузовом в сопровождении
дайнагона Дзэнсёдзи.
- Сейчас я живу во дворце Фусими, поблизости, вспомнил о тебе и,
видишь, приехал! - сказал он, а я удивилась, откуда он проведал, что я
живу здесь. Этой ночью государь был со мной особенно ласков, беседовал
так сердечно, проникновенно, но вскоре, пробужденный утренним колоколом,
поднялся и уехал. Рассветный месяц клонился к западу, над зубцами гор на
восточной стороне неба протянулись полоски облаков, снежинки, как
лепестки цветов сакуры, падали на подтаявший снег, как будто нарочно
решив украсить отъезд государя.
Его темный, не украшенный гербами кафтан и такого же цвета
шаровары были под стать моему траурному одеянию и выглядели изысканно и
прекрасно. Монахиням, идущим в этот час к заутрене, было невдомек, что
перед ними карета самого государя. В грубых одеждах, поверх которых было
накинуто некое подобие оплечья, они шли мимо, переговариваясь между
собой: "Ох, не опоздать бы на молитву!.. А где монахиня Н.? А монахиня
такая-то? Все еще спит?.." Я смотрела на них с чувством, похожим на
зависть. Но тут монахини заметили наконец самураев, тоже одетых в темное
- они подавали государю карету, - и, кажется, только тогда сообразили,
кто перед ними. Некоторые с перепугу даже бросились прятаться.
