Страница: 1/14
Меж тем наступила четвертая луна, предстоял праздник
мальвы[1], на который ожидалось прибытие обоих государей. Мне
рассказывали, что мой дед Хёбукё готовит ложи для зрителей праздничного
шествия и по этому случаю хлопочет и суетится. Толки эти донеслись до
меня как вести из совсем иного, далекого мира. И тут я узнала следующее:
в этом году, той же четвертой луной, предстояло отпраздновать одно за
другим совершеннолетие царствующего императора Го-Уды[2] и
наследника, принца Хирохито. Церемонию положено совершать вельможе
почтенных лет в должности дайнагона. Однако дед мой Хёбукё находился уже
в отставке, и потому его участие в торжестве сочли нежелательным. И вот,
чтобы показать свою безраздельную преданность императору, он заявил, что
хочет вновь, всего на один-единственный день стать действительным
дайнагоном, как бы "заняв" на время эту должность у своего сына,
дайнагона Дзэнсёдзи. "Прекрасная мысль!" - удостоился дед высочайшего
одобрения, указ был дан, дед снова превратился в действительного
советника-дайнагона и в таковом качестве совершил Церемонию августейшего
совершеннолетия. Дяде Дзэнсёдзи обещали, что после окончания торжеств
ему сразу вернут прежнюю должность; вышло, однако, по-другому -
должность дайнагона пожаловали Цунэтоо, его младшему единоутробному
брату. Глубоко обиженный, Дзэнсёдзи решил, что получил отставку без
всяких к тому оснований, счел все это нарочитыми происками отца и не
захотел оставаться с ним под одной крышей. Он уехал в дом тестя,
тюнагона Кудзё, и там безвыездно затворился. Эта новость меня потрясла
безмерно. Хотелось тотчас же навестить дядю, выразить ему мое искреннее
сочувствие. Но, опасаясь людской молвы, я ограничилась тем, что послала
ему письмо, признавшись, где скрываюсь, и просила его приехать.
Вскоре пришел ответ: "Я не находил себе места от беспокойства,
услышав о твоем исчезновении, - писал Дзэнсёдзи, - и теперь
счастлив узнать, что ты жива и невредима. Сегодня же вечером приеду,
хочется поговорить обо всем тяжелом и грустном, что пришлось пережить".
В тот же вечер он приехал ко мне.
Четвертая луна уже подходила к концу, молодая зелень одела
соседние долины и горы; на фоне зеленых крон, вся в цвету, белела
поздняя сакура, озаренная ярким лунным сиянием, а в густой тени, под
деревьями, то бродили, то, неподвижно застыв, стояли олени - эту дивную
картину хотелось нарисовать! В окрестных храмах зазвонили колокола,
возвещая наступление ночи, голоса, распевающие молитвы, звучали совсем
рядом с галереей, где мы сидели, и фигуры монахинь в простых суровых
одеждах были исполнены грустной прелести. Дайнагон Дзэнсёдзи, прежде
такой жизнерадостный, бодрый, теперь держался понуро, казался совсем
другим человеком; рукава его длинного охотничьего кафтана, казалось,
насквозь промокли от слез.
