Страница: 7/17
Писать ему сейчас, когда вокруг больного толпятся люди, было бы
неосторожно, мое письмо могло бы не утешить, а, напротив, лишь смутить
настоятеля; чувства, переполнявшие мою душу, так и остались
невысказанными... Мне не верилось, что близится час вечной разлуки,
однако на двадцать пятый день одиннадцатой луны я узнала, что настоятель
скончался. Словами не описать, что испытала я при этом известии! Знаю,
грешно любить так сильно, как я любила...
Мне вспоминались его слова, его грустные стихи: "...пусть
несбыточны мои грезы - только в них нахожу отраду...", перед глазами
стоял его облик, когда он произнес: "...но печально струит с
предрассветных небес сиянье светлый месяц ночи осенней..." "Лучше бы мы
навсегда расстались после той безрадостной встречи и холодной разлуки,
мне не пришлось бы теперь изведать такие страдания..." - думала я.
Накрапывал мелкий дождь, клубились тучи, само небо, казалось мне,
скорбит и плачет. В ларце для писем еще лежало его письмо, последний
след его кисти, "...и в дым обращусь я, то и тогда с тобой не
расстанусь!..." Рукава, служившие ему изголовьем, еще хранили его
аромат, пробуждая бесчисленные воспоминанья. Я давно мечтала принять
постриг, но сейчас опять не смела этого сделать; люди связали бы мой
поступок с кончиной настоятеля, я страшилась набросить тень на имя
покойного и с болью думала, что даже уйти в монастырь и то не смею.
Утром мне сказали, что пришел его мальчик-служка. Я сама поспешно
вышла к нему, мне казалось, будто все это происходит во сне... Мальчик
был одет в коричневатый кафтан на синем исподе, по ткани вышиты птицы
фазаны. Смятые рукава без слов говорили, что он проплакал всю ночь.
Заливаясь слезами, он поведал мне о последних днях настоятеля - поистине
ни словами, ни кистью не передать сей скорбный рассказ!
- Помните, в ту ночь, когда настоятель сложил стихи: "...но
печально струит с предрассветных небес сиянье светлый месяц ночи
осенней..." - он обменялся с вами косодэ. Ваше косодэ он бережно хранил
и всегда держал возле своего сиденья в молитвенном зале. Вечером
двадцать четвертого дня он пожелал, чтобы его одели в это косодэ, и
приказал не снимать, когда предадут сожжению его мертвое тело. "А это
передашь ей..." - велел он. С этими словами мальчик подал мне ларчик, на
лаковой крышке коего была нарисована ветка священного дерева. В ларце
лежало письмо. Иероглифы было трудно узнать, они больше походили на
следы птичьих лапок.
"В ту ночь... - с трудом разобрала я начальные слова. -
В этом мире нам больше не суждено..." - читала я дальше,
наполовину догадываясь о содержании, и сама чуть не утонула в слезах при
виде этих вкривь и вкось написанных знаков.
